Мама-рассказ.

Этот рассказ трогает до слёз... Прочитайте, уверен он не оставит Вас равнодушным!
Предпоследний день октября для меня черный уже много лет. В этот день умерла Мама. На Маму и Папу мне очень повезло. Увы, я был с ними недолго. Папа навсегда ушел, когда мне исполнился 21 год. С Мамой мы расстались в 27.
Один мой коллега, ему 42, представляясь по телефону, всегда добавляет к фамилии окончание — «младший». Отношения у нас сложные. Как-то раз, в сердцах, в три часа ночи, в номере гостиницы в Гамбурге, сидя за телевизором с нехитрым набором разного «стекла», которое непременно сопровождает временно одиноких мужчин в деловых заграничных поездках, я сказал ему — ну что же ты, за сорок уже, а все еще младший. Вот, мол, я — «старший» с двадцати одного. Он взглянул на меня — и остервенел. Десятиминутная сбивчивая речь, вылетевшая на одном дыхании, сводилась к тому, что пока жив его отец, он всегда будет — «младшим». Мы, в общем-то, и не ссорились. На всякий случай, на утро, еще раз помирились — предстоял 600-километровый автоперегон, почти через всю Германию. Ехать вдвоем по автобану в напряженной тишине неуютно. Все забылось. А мне — почему-то — стыдно за свои слова до сих пор. Хотя тоже уже не мальчик.
Мама отдала нам — отцу, мне и бабушке — всю свою жизнь. Когда началась война, было ей 10 лет. Ее отец, мой дед, военный врач, ушел на фронт. Про военных врачей много написано. Даже фильм снят. Чудеса случаются редко. Пройдя без единой царапины всю «финскую» кампанию, военный хирург с Великой Отечественной не пришел. Полевой госпиталь, в котором он оперировал днями и ночами, накрыло бомбой. Мама осталась вдвоем со своей мамой. Они откровенно бедствовали. Мама рассказывала, что жили на одну ее студенческую стипендию — бабушка часто болела и пенсию выработать не успела.
Я родился, когда маме было 30. Бабушка к тому времени уже слегла. Больше 10 лет она не поднималась с постели. Я рос слабым, тоже много болел. Отец работал. Сдать бабушку в дом престарелых ни у кого идеи не возникло. Поэтому Мама с работы ушла. Была она инженером-конструктором. Жалела, конечно, но за нами — старым и малым — требовался уход.
Мама очень радовалась моим успехам. В школе я учился на «четыре» и «пять». С первого раза поступил в престижный институт. Мама рассматривала мой новенький красный студенческий билет и смеялась. Смеялась она редко. На билете стояла дата его выпуска из типографии — 1968 год. Поступил я в 1978-м. Мама смеялась потому, что в 68-м, летом, как она рассказывала сквозь смех, мы с ней на улице попали под дождь и укрылись от дождя под порталом … ректората того самого института, в который я пришел студентом десять лет спустя. Вот, смеялась Мама, они тебя еще тогда зачислили. Кстати, с тех пор больше она в моем институте не была ни разу.
Я Маму не замечал. В доме всегда все было — вкусно, чисто, уютно. Я считал, что если она каждый день встает в пять утра, чтобы протереть везде пыль, почистить мои ботинки и приготовить завтрак — то это так и нужно, само собой разумеется.
За все время, сколько себя помню, мы несколько раз ездили всей семьей отдыхать на юг. Как она была счастлива! Однажды, когда я уже был студентом, мы поехали в Прибалтику. Моего отца, большого начальника, связывали с принимавшей стороной не только и не столько служебные отношения. Просто с большим прибалтийским боссом они вместе, еще в 39-м, закончили один институт. Спали в общаге на соседних койках, вместе работали на оборону, в одном цеху, во время войны. Понятно, что прием был на уровне. Черный «мерс», редкость по тем временам, гостиничный люкс, лучшие рестораны. Мама смотрела на все это доверчивыми глазами и повторяла как в забытьи — «двадцать четыре часа из жизни женщины»… Взявшись с Мамой за руки, мы ходили по Музею Чюрлениса. И мне было совсем не стыдно, что я держу Маму за руку.
На полном серьезе в течение всей жизни Мама ежегодно устраивала себе праздник. Это был День Парижской Коммуны. Не знаю почему, но Мама искренне считала его своим праздником.
Многие думали, что Мама — еврейка. Однажды, она рассказывала, ее за это избили в школе. В младших классах. Но ни капли еврейской крови в ней не было. Просто ее деда, сироту, вывез из Афин русский священник. Усыновил. Дал образование. Странно — но многие греки теперь принимают и меня за своего. Спрашиваю — почему? Ответить не могут, мнутся, говорят — что-то есть.
Сколько себя помню, у Мамы были очень длинные волосы. До пола. Она укладывала их в красивые косы. Смотреть на нее, когда она причесывалась, доставляло мне необъяснимое удовольствие. Когда я стал старше, мы с ней так общались по утрам — она причесывается, а я ей что-то рассказываю. Постриглась мама за месяц до смерти.
Мама была терпеливым, стоическим человеком. Когда ее обижали, она не показывала виду. Держалась, крепилась. Чаще всех обижал ее я сам. Как теперь понимаю. Дважды она сильно плакала. Первый раз — когда умерла бабушка. Я ничем помочь не мог, я был маленький и тоже плакал. Второй раз, когда умер отец. Тогда я, без пяти минут дипломированный врач, сделал все правильно. Таблетки и психотерапия помогали. Но она все равно плакала.
Однажды, незадолго до смерти отца, я купил велосипед и приехал на нем домой. Маме это понравилось, она сказала — найди мне где-нибудь еще один. Я нашел. И мы с ней — поехали. Катались часа два. Ей тогда было пятьдесят. Она призналась, что последний раз сидела на велосипеде в двадцать. Но поехала квалифицированно, ни разу не упала. Больше она на велосипед не садилась.
За четыре года до ее смерти, практически день в день, я женился. Отца с нами уже не было. Во дворец бракосочетаний поехали на нескольких машинах. Тогда я первый раз прокатился на «Чайке». После церемонии поехали по Москве, по стандартному маршруту новобрачных. Оказалось, что мест в машинах на одного человека меньше, чем собравшихся — кто-то подошел прямо в ЗАГС. Лишним человеком оказалась Мама. Она помахала нам рукой на прощание и пошла домой пешком.
Через год после свадьбы мы с Мамой разъехались. Мама вышла на пенсию, работала смотрителем в Музее Изобразительных Искусств. К Восьмому Марта «Советская Культура» делала материал о музейных смотрителях. Так в газете появилась ее фотография — маленькая Мама сидит среди больших античных скульптур и смотрит куда-то вдаль. Потом у Мамы родился внук. Каждую неделю она наведывалась к нам, радовалась, возилась с Митькой. Он Маму не помнит — она умерла, когда Митьке едва исполнилось два года.
За пять лет до смерти мама начала писать стихи. За три месяца — переписала их в отдельную толстую тетрадь, с посвящением внуку. Когда мне совсем плохо, я открываю тетрадь, читаю, и мне становится легче. После ее смерти я не могу делать две вещи — смотреть в компании «Зеркало» Тарковского и даже в одиночестве слушать «Маму» Фила Коллинза.
Умерла она нелепо. Никогда ни на что не жаловалась. А у меня, врача, все не было времени приглядеться к ней попристальнее. Диагноз «инкурабельный рак» мне сообщили по телефону — «как коллега коллеге». Я приехал в больницу, где она лежала. Ей, конечно, ничего не сказали. Мы погуляли по больничному дворику и договорились, что через неделю я ее отсюда заберу. Я пошел к метро, по пути чуть не попал под такси. Матерящийся таксист был пожилой и в кепке. Меня прорвало, я упал ему на грудь и расплакался. Таксист посадил меня к себе, долго возил по городу, налил стакан — прямо в машине. Опомнился я дома, понял, что не расплатился. Да и денег у меня таких не было.
Когда Маме при выписке из больницы отдавали конверт с рентгенограммами, молоденькая ординаторша по ошибке положила туда документы с диагнозом. Я пришел, когда Мама уже все прочитала. Она была спокойна. Я взял две сумки, и мы вышли. Ну вот, сказала Мама — пойду домой, умирать. За оставшиеся несколько месяцев у нее перебывали почти все — ближние и дальние — родственники. Кто-то специально приехал из Сибири.
Со своим коллегой, заведующим реанимацией одной из больниц, я договорился, что когда будет нужно, он возьмет Маму к себе. Нужно оказалось скоро. Наркотиков не жалели — не тот случай. Мама умерла без боли.
В крематорий за урной с прахом я не приходил до весны. Хоть и от дома пешком десять минут. Наконец, собрался. Вышел на улицу, взял такси. Подъехали к пункту выдачи, очереди не было. Через две минуты я вышел с урной. Говорливый таксист почему-то заткнулся и выключил радио. На кладбище я разрыл ладонями влажный песок на отцовской могиле, закопал урну. Потом пришли рабочие и где надо зацементировали.
Моя Мама не была удостоена ни одной правительственной награды. Она никогда не была за границей. Ее никогда не показывали по телевизору. Она была — моя Мама.
На мое двадцатипятилетие она не знала, что подарить — не было денег. Мама написала мне стихи и подарила целлофановый пакет с изображением ВАЗовских «жигулей». «Сынок, тебе дарю я „Ладу“», — писала Мама. Много автомобилей поменял я с тех пор. Этот не забыть никогда.
Я вам очень завидую, тем, у кого есть Мама и Папа. Или хотя бы кто-нибудь один. Вы, великовозрастные дети, ни черта не понимаете в жизни. Может быть, эта моя история сделает вас умнее. Я не выворачиваю перед вами душу — кто вы мне такие? Просто сегодня в машине, по дороге на деловую встречу, Фил Коллинз пел по «Радио Классика» песню, которую я не могу слушать. Но и выключить — не могу